Городской конкурс на лучшее литературное произведение, посвященное 70-летию Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов, завершился в Кисловодской центральной городской библиотеке имени А.И. Солженицына. Участие в нем приняли как известные, так и начинающие авторы.

Жюри под председательством редактора ТРК «СИФ-ТНТ» Эвелины Уруймаговой подвело итоги. Победителями конкурса, получившими Гран-при, стали в жанре поэзии юрист, поэтесса, член Союзе российских писателей Александра Полянская, а в жанре прозы – известный кисловодский поэт Геннадий Гузенко, персональная страничка которого размещена у нас в «НК» https://www.nash-kislovodsk.ru/1134. Мы от всей души поздравляем с победой кисловодского автора и публикуем рассказ, принесший ему победу в конкурсе.

ШРАМ ПРОШЛОГО
I

Это было пятьдесят с лишним лет тому назад. Далёкий сибирский город, узкие, тёмные почти даже днем улицы, хмурые лица стариков и женщин — всё это осталось в мальчишеской памяти навсегда.

Наша семья: бабушка, мать и я (на отца похоронку получили ещё в 1942 году) — ютилась в небольшом, рубленном в лапу домике у самой реки.

Молчаливым временем прошли остальные два с половиной года войны в нашем доме. Вечно заплаканные глаза бабушки, вздыхания матери и регулярное, с огромным вниманием и максимальной тишиной, прослушивание репродуктора об очередных вестях с фронта. Постоянно было так, что даже малые успехи наших войск, переданные Левитаном по радио, зажигали в нас надежду, появлялись слезы счастья и пол­ная уверенность в будущей Победе. Бабушка становилась разговорчивее и всё повторяла матери:

—  Ничего, Валентина, Бог даст, выдюжим.

Как-то вечером, не обращаясь ни к кому, мать заметила:

—  Опять пленных пригнали. Сами пропадаем с голоду, лебеду жуем, а тут ещё…

—  Господи, Валентина, да ведь люди же они, — скорбно вставила бабушка.

—  Люди ли это, — говорила мать, взгляд которой упал на висевший на стене портрет отца, — разве они люди, — почти крикнула мать и, уже не в силах сдержать слёз, зашла за перегородку.

II

Пленных и на самом деле было много в нашем городе. Мы, ребятишки, часто смотрели, как они утром строем шли на работу. Головы их, мне казалось, никогда не поднимались выше плеч, руки либо были засунуты в карманы, либо опущены бесцельно вниз, как на картине “Бурлаки на Волге”, которая весела у нас в школе.

Они жили в городе, на другом берегу реки. Утром их обычно перевозили на двух больших лодках, служивших  перевозом для населения. Когда последняя партия пленных доставлялась на берег, старший из них выкрикивал команду на своём языке, и они шли на лесопилку. Вечером они возвращались.

Однажды, это было осенним вечером, я возвращался от матери, которая должна была задержаться на работе на следующие сутки. Осень у нас, в Сибири, начинается рано, однако вода в реке долго не замерзает. Как обычно, я первым прыгнул в подошедшую лодку и занял место на куче верёвок в носовой ее части. Лодка была полна народу, и кормчий дал команду отчаливать. В это время к плоту, от которого отходила лодка, быстро бежал человек. Его можно было уз­нать по одежде: это был один из пленных. Он, видимо, отстал от своих и теперь торопился догнать их. Расстояние между плотом и лодкой увеличивалось. Пленный прыгнул, сильно оттолкнувшись от плота, как это обычно делали многие опаздывающие, но в последний момент ботинок его поскользнулся на обледенелом трапе, и человек упал в тёмный промежуток воды. Все ахнули, стали кричать, и лодка два раза черпнула краем. Человек барахтался в воде.

—  Дайте ему руку!

—  Спасите его, весло киньте!

— Фриц тонет, — кто-то не то с сожалением, не то с ненавистью проговорил.

Люди не могли достать до утопающего, как с лодки, так и с пло­та, хотя и делали отчаянные попытки. Я нащупал конец чалки, лежавшей на носу лодки, и мгновенно, ещё не соображая, что делаю, ки­нул его к человеку в воде. Тонущий крепко схватился за чалку, и два гребца подтащили его к себе. Всё произошло быстро. Человек дико вращал зрачками глаз, ничего не понимая.

—  Молодец, пацан, не растерялся. А то бы этому Фрицу пришлось Богу душу отдать, — похлопал меня по плечу один из гребцов.

Человек, только что сидевший в ледяной воде, с такой предан­ностью и лаской посмотрел на меня своими большими глазами, полными слёз, что я только шмыгнул носом и удобнее уселся на своём месте.

На другой день многие говорили о случившемся. Даже бабушка как-то вечером сказала:

—  Какого-то Фрица спасли. Из воды, говорят, вытащили.

—  Да мало ли у нас сердобольных, — ответила мать. Я ничего не сказал, ушел спать.

III

Надо сказать, что мы, мальчишки, часто ходили на лесопилку, где работали пленные, за обрезками для растопки печей.

В один из таких пребываний, я узнал человека, которого спас. Он меня тоже. Что-то сказав своим, он знаками поманил меня к себе. Тут я мог разглядеть его лучше. В глаза бросился глубокий шрам над правой бровью, вне всякого сомнения, это след серьёзного ранения. Шрам несколько удлинял разрез глаза, но не искажал всего лица.

—  Мальчик, карошо!, — сказал он, — их есть Рихард, ду? — и он показал на меня. Я понял, что хотел от меня человек, назвавшийся Рихардом.

—  Меня зовут Гриша, — сказал я, — Гриша.

—  О, Криша, Криша, карошо, — и он посмотрел на своих товарищей, радостно улыбаясь. Все стояли и смотрели на нас с Рихардом, на время оставив рабочие места.

После этого дня мы ещё ближе познакомились с Рихардом, и он знал почти всех моих друзей. Каждый раз, когда я с ребятнёй появлялся на лесопилке, Рихард вытягивал свою тонкую шею  и взглядом искал меня.

—  Криша! Kриша! Ком! — обычно выкрикивал он мне. Я без стеснения подходил, и он протягивал мне свою широкую ладонь. Затем вся орава  здоровалась с Рихардом за «ручку».

В один из таких дней мы, как обычно, поздоровались с пленными и стали собирать обрезки древесины. Пронзительно просвистел свис­ток старшего, обозначавший перерыв в работе. Мгновенно всё стихло, и пленные садились кучками для отдыха. Я с другом Колькой подошёл к Рихарду. Он веселыми глазами посмотрел на нас, потом достал из-за пазухи что-то вроде бумажника, открыл его и извлёк фотографию. Карточка вся пожелтела и была сломана в нескольких местах, но на ней можно было различить женщину, на руках которой сидела девочка годиков двух-трёх и мальчика, стоявшего рядом.

—  Криша, это есть мой киндер, — говорил Рихард, тыкая пальцем в ребятишек на фото.

— Я есть папа, — добавил он, уже показывая на себя. Затем поднял на меня глаза и сказал:

—  Где есть твой папа?

Я ничего не успел ответить, как стоящий за моей спиной Колька громко крикнул:

—  Его папу фашисты убили!

Рихард перевёл взгляд на моего друга, плечи его сузились, и он вновь посмотрел на меня, положив свою руку мне на плечо.

—  Твой папа ист тот, шлехт, плёхо, — грустно произнёс он,-Криша, война есть ошень плёхо.Напоминание об отце сжало моё сердце, но я не

заплакал, а только непонятное чувство охватило меня.

—  Гитлер, война есть капут. Фашист капут. Скоро есть карошо, Криша, — Рихард уже говорил с чувством, твёрдо, и шрам его без того красный, стал багровым. Взгляд его был устремлён мимо нас, на диск вечернего солнца, на запад. Группа пленных поддерживала говорившего сочувственным взглядом.

В этот вечер мы, ребятишки, ушли с лесопилки не обычно тихим табунком. Подходя к своей улице, тот же Колька проговорил:

-А тот немчёнок-то, на карточке, ростом, поди, с меня будет.

Все разошлись по домам.

Время бежало быстро. Незаметно прошла зима. Наступила долгож­данная весна, а с ней и победа. Радость эта была настолько велика, что всё прочее было на время забыто. Что же касается Рихарда, то с ним мы увиделись у того же перевоза.

Было солнечное утро. Пленных перевозили на работу. Рихард появился перед нами неожиданно.

—  Криша, я ехать на домой! — сказал он радостно, — на Котбус. Его друзья, как обычно, мгновенно обступили нас, у всех их сияли улыбки большого счастья.

—  Криша, до сфидания,- добавил Рихард, взял меня сильными руками и несколько раз подбросил в воздух. Не успел я понять всего случившегося, как он уже шел со своими соотечественниками, часто оглядываясь и махая мне рукой.

IV

С тех пор минуло пятьдесят с лишним лет…

По долгу служебных обязанностей инженера-строителя, я находился в служебной командировке в предгорьях Эльбруса, недалеко от туристи­ческих баз отдыха. После завершения задания настало время возвращаться в свой проектный институт. На остановке автобуса нас, ожи­дающих, было пять человек. Ко мне подошел пожилой мужчина и на ло­маном языке спросил:

—  Мы доедем до Чегет на этот автобус?

—  Да, — ответил я, — доедите.

Зная о том, что здесь отдыхает много иностранцев, я поинтересовался:

• Извините, пожалуйста, вы немец?

—  О, да, я немец. Я и майне фрау немножко здесь были на горах.

—  Вы неплохо говорите по-русски.

—  Малинько, — ответил он застенчиво и добавил, — я был на Россия давно.

— Где же? – вновь поинтересовался я.

Он не спеша достал сигареты. Мы закурили. То, что он пояснил, заставило меня вглядеться в него внимательное. Он назвал город, в котором я родился и вырос. На лице его сияла улыбка. И тут мне в глаза бросился след глубокого шрама над правой бровью. Шрам как бы удлинял разрез глаза.

“Неужели это он? — подумал я.

—  Рихард? — приглушенно выдохнул я, — Вы — Рихард?

Немец недоуменно смотрел на меня, улыбки на его лице уже не было.

“Не помнит, — пронеслось у меня в голове, — а может, и не он».  Тут я вспомнил слова, часто употребляемые знакомым мне человеком в далёком прошлом.

—  Криша, карошо! Криша, карошо! — выпалил я.

—  Кришааа.… — повторил он медленно и изумлённо.

Затем вдруг начал быстро говорить по-немецки, часто оглядываясь на свою жену. Я едва понимал его. Он стал называть слова: лесопилка, перевоз и бесконечное Криша, карошо.

Вдруг он резко приблизился ко мне, мы обнялись как близкие люди. Когда я вырвался из его объятий, то снова, как несколько лет назад, увидел у этого человека слезы. Да, это был без всяких сомнений ОН.

Он ничего не мог сказать кроме: Криша, карошо.

Между тем, подошёл автобус нужного для Рихарда направления. Быстро, в нескольких словах я сообщил ему, что мы могли бы встретиться и поговорить о прошлом. Он на клочке бумаги дал свой адрес в гостинице Пятигорска и не выпускал моей руки до самого автобуса. Из открытых окон салона на нас смотрели любопытные пассажиры.

Когда же, наконец, автобус тронулся, Рихард сорвал с головы вязанную шапочку и стал отчаянно махать мне из окна.

Но видел он плохо: глаза его застилали слёзы. Он открывал рот, мягко шевелил губами. Автобус медленно удалялся, и голос Ри­харда уже не долетал до меня. Однако мне тихо слышалось:  Криша, карошо!  Криша, Карошо!

Долго ещё после этого в моем воображении рисовались картины старого. Но более отчётливо виделось лицо человека, брошенного в пучины разбойничьей войны более пятидесяти лет тому назад и его глубокий шрам — предостерегающая отметина прошлого.

Терскол-Кисловодск.   Геннадий   Гузенко.