С того горького дня, когда ушел из жизни выдающийся дирижер Леонид Абрамович Шульман, прошло 40 дней. Но для друзей и близких маэстро остается таким же дорогим, близким, полным жизни, каким был всегда. В этот день — день памяти — они делятся своими воспоминаниями.
Выступление Нины Валяевой, вдовы Леонида Шульмана, на его похоронах
Дорогие друзья, дорогие наши друзья! Я благодарю вас всех за то, что сегодня вы все здесь, со мной. Я знаю, как непросто было сегодня приехать сюда. Вашингтон — как осажденная крепость — заполнен частями Национальной гвардии, заколоченными щитами витринами и окнами, перекрытыми улицами… Пандемия!
Я даже не представляла, что у Леонида Абрамовича столько друзей! Велика география соболезнований, прощальных слов потрясенных друзей – еще 2 января, после Нового Года, они получили от него поздравления и заверения, что ему хорошо, значительно лучше, а через несколько дней… Шок! Как? Это ошибка!!!.
Потоком шли звонки и письма из Америки, Канады, Германии (Берлин, Гамбург), Чехии (Прага) , Франции (Париж), России ( Москва, С-Петербург, Кисловодск), Израиля (Тель-Авив, Хайфа), Италии (Милан, Флоренция). И всюду друзья, друзья.
22 декабря мы отмечали день рождения Лени. Ему исполнилось 89 лет, и мы с Олей и Сережей Криченко были в ресторане. Это было днем в 3 часа пополудни. Ресторан был пуст. Нам измерили температуру – у всех была нормальная. Леонид Абрамович был здоров, весел, счастлив — и никто из нас не мог и предположить, что ему осталось 17 дней, всего 17 дней – жизни.
Чума ХХ1 века, Covid – 19, поглотил еще одну жертву.
В последующие несколько дней он чувствовал себя как обычно, а потом я увидела, что с ним, что-то не то. Я вызвала скорую. Фрумкины по телефону кричали, что его надо спасать. Но он возмутился вызовом скорой по 911. Когда те приехали, он сказал: «Я совершенно здоров, не верьте моей жене, я никуда не поеду!». А ночью, около 4-х утра, он меня разбудил – и попросил вызвать скорую
Кислород подавался круглосуточно, вводились все известные на сегодня препараты, Леня почувствовал себя лучше. Еще 2 января из госпиталя послал друзьям новогодние поздравления. Врачи звонили мне ежедневно с информацией об его состоянии.
6 января раздался звонок – и голос врача: “ I think your husband dies, I am sorry. I’ m be going do everything, you will be able to come to the hospital to see him. ( Я думаю, что ваш муж умирает, я сделаю все возможное, чтобы вы смогли приехать в госпиталь и увидеться с ним).
Начались длительные переговоры на разных уровнях. Время шло. Меня переодели и ввели в вестибюль, но люди из охраны встали стеной: «Нельзя!!!» Опять звонки. Время для визита катастрофически уменьшалось. Наконец, меня ведут к Леониду Абрамовичу в палату. Он лежит один, страдающий, задыхающийся, судорожно двигающийся на подушке. Я взяла его за руку.
Не открывая глаз (не может их открыть), спрашивает: «Who is hear?»
— Ленечка, это я, Нина.
— Кто тебя привез?
— Оксана.
— Уйди отсюда немедленно. Мне нужно, чтобы ты была здоровенькая!
Это было проявлением высшего благородства. Человек умирает, задыхается – и думает в таком состоянии о других. В этом весь Леня.
Я держала его за руку… до 5. 30 вечера. Он только произносил: «Пить! Пить» — и… пить не мог.
Мне нужно было уходить.
— Ленечка, я, может быть, приду еще раз, если меня пустят. Скажи мне что-нибудь, что я могу для тебя сделать. Может быть, ты что-нибудь хочешь? Пожалуйста!
И он прошептал: «Я тебя обожал всю жизнь. Я…живу… пытаюсь выжить».
Я вышла.
Время для меня остановилось с той минуты, когда Леня ушел. Навсегда. Это так страшно остаться одной в щемящей тишине опустевшей квартиры, не слышать его голоса… его шагов.
Мне выпало счастье почти половину жизни быть рядом с этим талантливым, ярким человеком. Нередко я сердилась на какие-то глупые мелочи: разбросал бумаги, что-то забыл… Осознаю это, понимаю только сейчас, когда невозможно уже что-либо исправить.
Берегите друг друга, дорогие друзья! Это такое счастье – быть вместе!
Если бы Леонид Абрамович мог услышать ваши теплые воспоминания о нем, он был бы счастлив, ибо превыше всего ценил человеческое Добро! Благодарю вас еще раз! Будьте здоровы, ЗДОРОВЫ! Кланяюсь вам! Храни вас всех Бог!
Джанандреа Носеда, Главный дирижер Вашингтонского национального оркестра
Было очень горестно услышать об уходе Леонида Шульмана.
С первых моих приездов в Вашингтон мне была подарена его дружба и поддержка. Я буду помнить наши разговоры после многих концертов Национального симфонического оркестра. Его музыкальность и компетентность давали мне новый взгляд на обсуждаемую музыку. Его благородной манеры общения будет нам безмерно не хватать.
Дорогой Леонид, спи в мире, в окружении небесной музыки.
С глубоким уважением
Джанандреа Носеда
It was very sad to learn about Leonid Shulman’s passing.
Since my first visits to Washington, DC, I treasured his friendship and support. I will remember our conversations that followed many of our National Symphony Orchestra concerts. His musicianship and competence gave me new insights into the music we shared. His gentle manners will be missed immensely by everyone.
Dear Leonid, Rest In Peace surrounded by celestial music!
With deepest respect,
Gianandrea Noseda
Владимир Фрумкин
Камертон доброты и порядочности. Несколько слов о Леониде Шульмане
Ушел не только друг. Ушел участник маленького оркестрика близких людей, того узкого круга, который, подобно спасательному кругу, позволяет хоть как-то держаться на плаву.
Редеет мой оркестрик Как в финале Прощальной симфонии Гайдна, где музыканты, погасив свечу на своем пульте, удаляются со сцены в темноту кулис. Так же, один за другим, уходят мои друзья. Уходят навсегда, в вечность. А расставаться не хочется. Уходят, да не совсем: не отпускает их упрямая память. Не дает забыть сделанное ими добро.
При всей своей интеллигентской мягкости, Леня проявлял невероятную настойчивость, уговаривая сделать то, что считал важным и нужным и, к тому же, проверенным на его собственном опыте. Спасибо, друг, что не отступил – и сломал таки мои инерцию и сопротивление. Твои советы оказывались для нас с Лидой в высшей степени полезными.
Нина Валяева, Лидия Фрумкина, Леонид Шульман, Жанна Котляр, Ирина Чайковская, Владимир Фрумкин
Леня неизменно был одним из самых первых моих читателей. Доброжелательным и, тем не менее, строгим, если был уверен, что его замечания помогут улучшить текст. У талантливых музыкантов, особенно дирижеров, как правило, высоко развито чувство формы. В моем пространном очерке «Технология охмурения» Леня немедленно обнаружил диспропорцию: послесловие, посвященное событиям в сегодняшней Америке, показалось ему слишком коротким, недостаточно веским и менее интересным, чем предшествующий текст. Поартачившись какое-то время, я сдался и написал новое послесловие. Тут же отправил Лене, и получив полное одобрение, послал издателю.
Встречаясь за кулисами после концерта со своими коллегами-дирижерами, Леня считал своим долгом честно высказать свое мнение и дать полезный совет. «Попробуйте эту часть симфонии дирижировать не на два, а на четыре». Или: «Мне кажется, это скерцо надо играть чуть медленнее». Меня всегда поражала Ленина объективность в оценках музыкантов-исполнителей. Он никогда не наклеивал на артиста вечного, неизменного ярлыка. Мог, к примеру, глубоко возмутиться исполнением Рапсодии в стиле блюз Гершвина, в которое солист, Денис Мацуев, вставил свои собственные джазовые импровизации. Что, по мнению Лени, превращало блестящую пьесу Гершвина, в нечто бесформенное и безвкусное. Как видно, этот эксперимент, устроенный Мацуевым и Гергиевым, сильно травмировал моего друга: он снова и снова возвращался к нему в наших разговорах. И вдруг – звонок и удивленно-радостный голос: «Сейчас передавали Третий концерт Рахманинова. Играл Мацуев. И как! Ну, просто здорово!»
Мы познакомились очень давно, летом 1959 года. Леню направил ко мне мой бывший консерваторский профессор, известный теоретик и сольфеджист Арон Львович Островский. Приехавшего из Киева выпускника дирижерско-хорового факультета надо было подготовить к вступительным экзаменам в Ленинградскую консерваторию по гармонии и сольфеджио. За 12 лет до этого я приехал в город на Неве из Омска, чтобы поступить в консерваторию на теоретико-композиторский факультет. И блистательно провалился. Правда, получил одну пятерку – по сольфеджио. Поставил ее, проверив мой слух, Арон Львович Островский. Провал по другим предметам мне объяснили тем, что я плохо знаю теорию музыки. Точнее говоря, пользуюсь неверной терминологией, которую я выучил по московской школе. Она, оказывается, страдает рядом серьезных недостатков… От возвращения в Сибирь и абсолютно неизвестного будущего меня спас А.Л. Островский. Он отвел меня в подчиненное консерватории Музыкальное училище и рекомендовал принять меня на третий курс. Я быстро переучился, набрался новых знаний – и через год был принят в конcерваторию без экзаменов…
В Киеве теорию музыки изучали, как и в Омске, по московской школе. Лене предстояло овладеть новой школой за исключительно короткий срок. И подготовиться к трудному экзамену по сольфеджио. Мы встречались едва ли не каждый день. Экзамены Леня выдержал. И поразил приемную комиссию, когда кафедра симфонического дирижирования поставила ему по специальности неслыханную оценку: пять с плюсом! Вот только с русским языком не повезло: за сочинение влепили двойку. Очевидно, кто-то из руководства хотел его завалить. Не удалось: замечательные дирижеры-педагоги Илья Мусин и Николай Рабинович добились переэкзаменовки. Честь им и хвала!
Мы не успели подружиться в Ленинграде. Встречались редко, а после того, как он окончил консерваторию и уехал работать, и того реже. Через много лет порванная ниточка неожиданно срослась, да так крепко, что Леня и Нина превратились в наших ближайших друзей и стали драгоценным звеном той самой спасательной цепочки дорогих нам людей. Встречаясь с ними, мы как бы попадали под некое излучение, в атмосферу полного взаимопонимания, душевного тепла и любви. Леня с Ниной ходили на все мои выступления и презентации и не пропустили ни одного Лидиного концерта – ни сольного, ни с оркестром, когда она играла фортепианные концерты Шопена, Шнитке и Канчели. По словам Нины, он жалел, что ему уже никогда не придется выступить с Лидой…
Более года назад мы стали общаться по телефону, не пропуская, практически, ни одного дня. Нам было о чем поговорить. Три обширные темы занимали нас: Россия, Америка и музыка. Расхождения возникали редко. Нина в наших обсуждениях участия не принимала. И я об этом пожалел, когда услышал ее прощальное слово на Лениных похоронах. Умное, прочувствованное и пронзительное. Я часто думаю о Нине. Ей сейчас тяжелее всех.
Выступление Владимира Фрумкина на похоронах Леонида Шульмана
